Спасаясь от жары и асфальта, Петербург разъехался по дачным участкам. У лотка над расколотым арбузом клубились осы. 23 июля, без пяти минут полдень, перекресток Металлистов и Большой Пороховской. На краешке тротуара стояла высокая девушка в черном. Вся в черном: и блузка, и брюки, и туфельки, и носочки. Катастрофа, которая произойдет здесь через пять минут, рассечет жизнь 23-летней Тани на «до» и «после».
Я рассматриваю ее семейный альбом. Если юность — это дар, если юность — это охапка цветов, то все дары и цветы — Танины. Как в море, Таня купалась в самых изысканных и целомудренных радостях этого мира. Таня в Армении, с глиняным кувшином на плече. В Бурятии, на раскопках буддистских реликвий. Там же, у темного леса, у заросшего ряской пруда. Вот обнимает за шею любимую лошадку. Вот в Гамбурге, где рисовала мельницу на стенке. Лето на Соловках, лето в Киргизии.
Словом, блистательная ленинградская девушка. И, кажется, гордячка. Недотрога. Свободно говорит по-немецки. Профессионально рисует, музицирует, путешествует, занимается выездкой в конноспортивных секциях.
Тане нужно было перейти дорогу. По-ленинградски (и по-немецки) она терпеливо ждала, когда загорится зеленый свет.
Дальше — обморок… Майя Николаевна рассказывает: как серая пелена упала на глаза. Выбежала на улицу. Тани нет. Столб и искореженный грузовик. Милиция. Больница. Тележка в грязном коридоре. Голова в кровавых бинтах.
— Уйдите отсюда, а то выгоним. Травма несовместима с жизнью…
День — пятница. Профессура? Все в отпуске и на дачах…
Но Таня не умерла. В понедельник — первая трепанация черепа. Спустя три дня — еще. Три месяца комы. И в октябре первые ее слова: «Оставьте меня в покое». И забытье.
Потом Таня проснулась. Но проснулась зверьком (выражение ее мамы). Она царапалась и кусалась, когда ее хотели искупать или накормить. Она не помнила себя и не узнавала никого.
Слово «мама» и свое имя она вспомнила через полтора года. Из зверька Таня превратилась в ребенка, который учился играть в мячик, говорить и писать печатными буквами. Постепенно вспоминаются слова: «карандаш, кашель, кролик, какашка, кинотеатр».
И затем: «У нас дома есть мячик. Это хорошо!»
Затем: «Хочу внутри себя силы и ум. Да, я хорошая».
И затем: «Я хочу убить себя. Это серое дно. Я не довольна собой. Очень много плохо. Не ходят ноги, не могу думать. Целые дни не могу: ничего не могу делать. И не могу думать. Могу (хочу) ударить себя ножом. Не здесь жить не хочу». На календаре — январь 97-го…
Но этого не случилось. Взрослое сознание пока не вернулось к Тане. Но вернулась гордость и упорство — жить. Это — от природы и от мамы.
Комната превращена в тренажерный зал, где Таня учится ходить. Занятия с логопедами, шахматы и главное — живопись. Сотни и сотни рисунков, в которых она узнает, вычерчивает мир, людей и себя. От полудетских каракулей до... выставки в Эрмитаже, на которой мы увидели не воскресение той Тани, но — рождение Художника. Жесткого, яркого, странного. Желтый медведь ловит белых птиц. Человек поднимает яблоко. Лошадь лежит на спине.
В январе мы были в гостях у Тани Лебедь. Она показалась нам ребенком, который просыпается с каждым часом. Просыпается у нас на глазах.
Сама Таня написала о себе жестче: «Похожа я на волка, который отошел от своих друзей — чтобы будить их своим воем».
